Казалось, ничего вообще не получится или будет смотреться жалким карнавалом. Но, едва повернув на Садовое, в пять минут третьего я увидел и понял, что казалось зря.
Люди стояли вдоль дороги, где-то редко (держась за белый канат), где-то, толпясь, в три-четыре ряда. Они меньше всего были похожи на участников карнавала. Молчащие, почти все без плакатов, без флагов, только с белыми тряпицами — в них был четкий минимализм тревожного предрассветного сна. Надо было ехать медленно, вглядываясь в лица, и я ехал медленно; такой сон возможен лишь в замедленной съемке.
Многие улыбались сигналящим машинам, махали лентами, но в улыбках не было счастья и праздника, а была попытка подбодрить себя и тех, кто проезжал, сигналя. Да и во взмахах не было победного полета, а было нечто призрачное, тревожное. Как будто в метро случился очередной кошмар, и они высыпали на поверхность и вдоль бесконечной обочины ловят машины. Или как будто они машут платками, провожая кого-то на войну. Или, может быть, встречая ее, войну, надвигающуюся вместе с весной.
«Твиттер» известил, что на «Парке Культуры» провокации. Я вылез из машины возле РИА «Новости», где, сгрудившись, стояла группа оппозиционеров. Рыжая девушка выдала мне белую ленту с черным логотипом «Россия без Путина», рядом стояла порвавшая их цепочку компания с красными картонными сердцами, надписанными «Путин любит всех».
Люди с белым и люди с красным перемещались, перемешивались, толкались на тротуаре. Было множество камер, крупных, маленьких, телефонных, они сканировали пространство, ловили каждое движение и каждый звук, чтобы выплеснуть заснятое в открытый мир, где схлестнутся враждующие ролики, сшибутся противоположные трактовки. Те, кто с сердцами, держались стайками — исключительно юные, просто подростки, в основном мальчишки.
— Привет! Откуда вы? — заглянул я в одну из стаек.
Они молчали и хихикали, косясь на паренька в центре.
— Из Курска, — отчеканил он, видимо, главный. — Мы студенты. Приехали по своему желанию.
— Зачем приехали? Куда?
— Мы приехали показать, что нам нужна стабильность! — легко продолжил он с восклицательными знаками; у него было детское, но суровое личико, похожее на сжатый кулачок. — Мы не хотим возврата в лихие девяностые! Мы считаем, что Путин не имеет альтернативы!
Остальные, все так же хихикая, жались к нему, а он точно бы давал им урок: вот, запоминайте, как надо шпарить.
В другом кружке стояли две старухи, их снимал на камеру молодой человек в низко надвинутой кепке. Старухи держали сердца, прикрывая шею и грудь.
— А мы не знаем, чего они хотят, которые против… Мы с ними постояли, нам не понравилось. А Путин нам нравится, — ворковала одна, румяная.
Вторая безмолвно и странно улыбалась. Нанятые или настоящие?
Я прошел чуть дальше. Здесь ленты и сердца выстроились шеренгами, стенка на стенку, сердцам удалось разместиться ближе к дороге.
— Зомби! Вы зомби! — наставительно говорила им женщина, поправляя очки.
— Зачем вы гадите? Отдайте его немедленно! — буравя серыми глазками, коренастая девица наскакивала на седого деда в кожаном пальто и обиженно звенела. — Отдайте!
— Это вы мне подарили! Теперь оно мое! — разводил он руками, в правой руке было сердце, которое он «осквернил», приделав белую ленту.
— Путин! Победа! — раздалось с небес.
Бодрый верзила орал и размахивал руками, забравшись на автомобиль.
— Путин! Победа! Путин! Победа! — подхватили десятки глоток.
Это было сигналом. Сердца дрогнули. Большой табун, вооруженный красными картонками, затопотал, удаляясь вверх по Садовому.
— Позор! — понеслось им вслед.
Я сел в машину и снова ехал мимо долгой линии людей с белыми лентами. Кольцо было замкнуто. На Смоленке стоял щекастый школьник с ярко-алой ленточкой, приделанной к пуховику, наверное, левак.
…Все началось вдруг на Чистых прудах. Помню первое свое удивление, когда повалили из метро незнакомые, не затертые митингами лица. Люди теснятся, в сумраке месят грязь возле памятника Грибоедову, заполняют Мясницкую, ОМОН рассекает толпу и среди мороси, мрака, вспышек тащит тех, кто кричит, по автозакам. Назавтра была Триумфальная: стенка на стенку, задержания. Дальше — площадь Революции, откуда, отстояв полтора часа с фанатичной горсткой активистов и своим другом Прилепиным, я перебрался на Болотную, встретившую невероятным для нашего времени морем людским. Там я прошел, протиснулся сквозь сказочное это множество и, раздавленный ощущением чуда, говорил в темноте, на ветру с хлипкой трибуны в микрофон, и большинство все равно ничего не слышало, потому что организовано было тяп-ляп, и в этом была какая-то дополнительная крутая подлинность. Потом был проспект Сахарова, когда казалось, что людей придет меньше, но казалось ошибочно. Потом был сильный мороз, но на Болотную пришло, возможно, даже больше людей, чем в первый раз.
За это время включились на полную все машины пропаганды. Любая, малейшая дурь любого оппозиционного политика видна каждому. Протест опошлен. Страну пугают кровавым распадом. С каждым заметным человеком ведется отдельная работа — уговаривают хотя бы звучать тише. Но код к психологии восставшего общества до сих пор не подобран. Люди не уходят с улиц.
Потому что честные выборы — эвфемизм. Лучше проще сказать: честность. Потому что в очередной раз Россия хочет стать другой. Жизнь, построенная на недоверии всех ко всем, тошнотворна, и идеал в чистом виде столкнулся с завравшимся и зарвавшимся «политическим классом», который прикрывают омоновцы и свезенные отовсюду подростки. Возможно, это называется тоскливым словом «смута», и мы, стоящие на обочине Садового кольца, там, где пузырится снежная темная каша, — призраки русской смуты.
Но, как и в начале перестройки, люди выходят за честностью, и не вина их, а беда, что номенклатура решила все по-своему. Сегодня на улицах встретился разделенный народ — те, кто по-разному хотел честности 3 октября 1993 года — у Белого Дома и у Моссовета. Озлобленное и недалекое существо во власти — только повод для свидания.
Они — «заранее обреченные на полнейший провал», как пел Егор Летов. Вышедшие на улицы обречены в ближайшей перспективе. Быть может, через каких-то несколько дней, когда наш порыв встретится с железным встречным ударом. И мы же обречены на успех политических требований в чуть более отдаленной перспективе. И мы, мы все обречены на тоску, самообман, новую боль и усталость, и новую попытку прорваться к другой, по-настоящему честной, иначе устроенной жизни вместе со своей бедной родиной.
Сергей Шаргунов
